(ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ) - Игорь Афанасьев

Ловили дотемна. Затем рыбаки свернули снасти и повытягивали садки, в которых плескались редкие рыбины, а папа вытянул свой, в котором тесно сгрудились восемь лещей, три язя и один огромный, килограмма на три, подуст, которого рыбаки называли «керосинщиком». Папа хотел сложить весь улов в рюкзак, но Филька высыпал своих ершей в авоську и шествовал по набережной так, что никто из встречных просто не мог не заметить его добычи. Не говоря уже о том, что во дворе в течение ближайших дней только и было разговоров о рыбалке, причём, вместе с ростом авторитета среди развесивших уши пацанов, неуклонно росло количество пойманной рыбы и её размеры, что, кстати, указывало на явные рыбацкие задатки у Фильки.

Один лишь толстый Вовка высказал сомнения в подлинности описываемых событий, за что немедленно был окрещён «жирпромом» и лишен возможности играть в футбол до особого Филькиного распоряжения.

Футбол был радостью пацанов и «божьим наказанием» для всего взрослого населения пятиэтажного дома. Ни в одном дворе в округе не было такого классного сооружения, как в двенадцатом номере. В каменном одноэтажном сарае располагалась районная электрическая подстанция, именовавшаяся народом просто — «трансформатор». Маленькие железные двери были удобны для игры в «дыр-дыр», два на два, без вратаря, большие железные двери исполняли обязанности настоящих футбольных ворот, когда играли старшие.

Кроме густой пыли и столь же густого мата, который вздымался над командами, жильцов дома раздражали забитые голы. Мяч пропущенный «воротником» со страшной силой влипал в железную преграду, отмечая голевое попадание страшным гулом и грохотом. Если же прицел нападающего сбивался и он промазывал, то мяч, по закону подлости, попадал в развешенное на верёвках у сарайчиков бельё.

Хозяйки с воплями выбегали из дома, и возникали длительные перебранки, которые иногда заканчивались появлением разъяренных мужей униженных домохозяек. Без долгих разговоров мужики отнимали мяч и пытались порезать его на куски.

Тогда в конфликт вмешивался Алик по кличке «боцман», и обстановка разряжалась.

Алик сам любил поиграть с пацанами, а среди взрослых был в авторитете по какой-то другой причине. Как думал про себя Филя, потому что ни у кого больше не было таких классных татуировок на руках, пальцах, плечах, — на всех видимых и, как оказалось впоследствии, невидимых местах.

Выяснилось это однажды, когда Алик и хлопцы постарше пили вино со странным названием «биомицин», усевшись под огромной липой, что росла в центре двора. Они мирно базарили и бренчали в две гитары: Алик знал невероятное количество песен и передавал свой интеллектуальный запас подрастающему поколению. Малышне, хоть и не наливали, но позволяли находиться рядом и слушать про «ванинский порт», про «фонарики ночные» и про сволочную «Мурку», которая «завалила всю малину».

В самый разгар отдыха появился дворник Гаркуша и стал грозить милицией, на что «боцман» отреагировал весьма своеобразно.

Он встал, повернулся спиной к колченогому дворнику и внятно произнес:

— Поцелуй меня в жопу!

Для удобства исполнения заказа он скинул синие спортивные штаны вместе с длинными чёрными трусами, и глазам изумлённой публики открылась невероятная картина: на левой и правой половине вышеупомянутой части тела были выколоты два рогатых чёрта с лопатами в руках; при малейшем движении хозяина ягодицы шевелились и черти начинали лихо подбрасывать уголёк в своеобразную топку.

Под дикий хохот и улюлюканье Гаркуша был с позором изгнан из приличного общества, а Алик вернулся к гитаре и спел грустную историю про «девушку из маленькой таверны».

Филе чертовски хотелось научиться играть на гитаре, но родители, поддавшись на уговоры друзей и знакомых, купили маленькую скрипку- четвертушку, и два раза в неделю Фильку водили к противной бесцветной тётке, которая вначале сама выпендривалась перед ним на большой скрипке, а затем заставляла его извлекать с помощью наканифоленного смычка внятные звуки из его маленькой немецкой «четвертушки».

Внятных звуков не получалось. Инструмент мычал, скрипел, визжал, ныл, издавал всевозможные звуки, ни один из которых нельзя было назвать музыкой. Филя с ненавистью пилил по струнам, а тётка длинной указкой поправляла ему пальцы руки, державшей смычок. Филька всё норовил взять усатую палку покрепче, в кулак, а учительница заставляла его отставлять мизинец и держать смычок в очень неудобной позиции. Когда ей окончательно надоело упрямство юного Паганини, она со злостью треснула его по руке.

Это было большой ошибкой.

Жизнь уже изрядно потрепала нервы молодого музыканта, да и дворовые правила чести научили его реагировать на обиды адекватно. Единственным человеком, который мог безнаказанно его поколачивать, была сестра Верка, но ей это прощалось по любви.

В данном же случае ответ не заставил себя ждать: схватив скрипку за гриф Филя треснул со всего размаху по столу, явно сожалея, что не может достать до вороньего гнезда на макушке мерзкой тетки.

Вопль испуга училки смешался с жалобным стоном погибшего инструмента, а затем перерос в серьёзный вечерний разговор с папой. В этот день папа впервые применил непедагогичный метод воспитания: он достал из шкафа широкий моряцкий ремень и попытался вправить мозги в голове отпрыска, воздействуя на противоположную часть тела. Бил он не сильно, но чувствительно, а главное — очень было обидно. Филька ревел во всё горло, а мама вырвала его из лап инквизиции и устроила папе грандиозный скандал. Они доругались до того, что папа хлопнул дверью и ушёл к соседу. Мама долго не ложилась спать, а когда улеглась, — переворачивалась с боку на бок и тяжело вздыхала; когда же папа заявился домой — сделала вид, что давно и беззаботно спит.

С классом скрипки было покончено, но не с музыкой. Папа договорился с соседкой, Анной Абрамовной, и она стала давать мальчику уроки игры на фортепьяно. Усадив его впервые перед чёрным резным инструментом, папа сурово заметил:

— Эту штуку тебе разломать не удастся!

Наивный папа. Фильке легко удавалось ломать самые невероятные вещи, но в данном случае ему этого просто не хотелось.

Анна Абрамовна была врачом-рентгенологом, но играла на фортепьяно всю свою жизнь. Она жила вдвоём со своей мамой. Маме уже было девяносто пять лет, и она почти не выползала из-за шкафа, которым была отгорожена её постель. Когда же сгорбленная старушка всё же отправлялась в путешествие по длинному тёмному коридору коммуналки, то мерное постукивание палки-посоха оповещало соседей о её перемещении в сторону единственного, на шесть семей, туалета. Если же она по пути останавливалась передохнуть, то Филька, или некто другой, запросто натыкались на неё в темном коридоре, что каждый раз, лично у него, вызывало чувство неподдельного испуга.

Бабулька была ухоженной, чистенькой, безобидной, но пахла старостью. Старостью пахло всё, что находилось в комнате Анны Абрамовны. Большие настенные часы с маятником, кружевные скатерти и салфетки на столе и фортепьяно, плюшевый зелёный абажур, книги, которые были разложены стопками на полках, на полу и на шкафу, да и сам инструмент был весь поеден шашелем, а бронзовые подсвечники на передней панели были покрыты лёгкой зеленью.

Своих детей у Анны Абрамовны не было, как, впрочем, и мужа, но весь дом бегал к ней, когда заболевали дети соседские. Никого не интересовало, что по профессии она рентгенолог, — врач, и всё тут. Она никогда никому не отказывала в помощи, приносила малину и горчичники, прикладывала тряпки с уксусом на пылавшие гриппозным жаром головы и исчезала только с приходом участкового врача, который уже выписывал море таблеток и микстур. Фильку она часто зазывала в гости, поила чаем с вкусным вишнёвым вареньем и давала посмотреть чертовски интересные книжки, где были нарисованы скелеты, кишечники и мозги, а также множество других необычных картинок.

Теперь же она достала старые пожелтевшие нотные книги и стала играть легкие весёлые вальсы и польки Штрауса. Затем она усадила за инструмент Филю и стала рассказывать про жизнь каждой ноты и про цвет каждого звука.

Это было интересно. Оказывается, все звуки можно было не только услышать, но и увидеть!

Когда она оставила Фильку наедине с клавиатурой, он стал нажимать на черные и белые, а точнее, желтые клавиши. Ноты звучали чисто, но в странных, неблагозвучных комбинациях. Он прошёлся только по чёрным косточкам, и в ответ зазвучала самая настоящая китайская музыка, очень похожая на ту, что звучала в бабушкиной шкатулке, когда её открывали. Филя увлечённо наяривал восточную мелодию, а папа, заглянувший в комнату, примирительно заметил:

— О, Чайковский! Совсем другое дело.

Совсем другое дело, — повторил последнюю фразу Давид и отстучал её на клавишах компьютера.